Мне исполнилось одиннадцать лет, я успешно перешел в четвертый класс, когда началась война. Хорошо помню, как это было, и память моя свободна от всякого влияния, тем более официального.

Моему папе, Александру Васильевичу Черемисину, исполнилось в то время 47 лет. За три года до этого он заочно окончил Салдинское педучилище и был направлен на прорыв учителем первых-четвертых классов в отдаленную Болотовскую школу. Моя мама, Анна Васильевна Черемисина, работала животноводом в нашем колхозе, хотя “ни одного дня не ходила в школу”, как она сама говорила. Читала по слогам, а писала печатными буквами, как и многие ее ровесницы. Старшему брату Николаю было 17 лет и он заочно учился в десятом классе. Среднему брату Владимиру исполнилось 14, он перешел в восьмой класс Фоминской школы.

Жили мы на хуторе деревни Лаптевой Фоминского сельсовета Мах-невского района Свердловской области. Деревня наша умерла, как и многие другие, названные неперспективными и 60-е годы, Махневский район вошел в состав Алапаевского, а сельсовет ликвидировали "демократические" перестройки и реформы.

Фоминский сельсовет объединял 14 деревень, расположенных по обе стороны извилистого низовья реки Тагил. Деревни входили в состав семи колхозов с названиями, также характеризующими эпоху. Это “Новый путь” в Черемисиной (председатель -Палладий Дединович Черемисин), “Борец труда” в Лаптевой (Николай Нестерович Лаптев), имени Сталина в Луговой (Пафнутий Данилович Балакин), имени Ворошилова в Краюхиной (Егор Леонтьевич Краюхин), им Литвинова в Балакиной (Федос Иванович Балакин), “Трактор” в селе Фоминском (Никита Никитич Краюхин) и “Победитель” в самой удаленной деревне Новоселовой (Семен Михеич Ершов).

Несмотря на молодость, колхозы и колхозники в конце 30-х годов жили весьма неплохо. Очевидно, мечта И В. Сталина, чтобы “колхозы стали большевистскими, а колхозники - зажиточными”, все-таки внедрялась в жизнь. Главным дефицитом в то время были ткани - мануфактура или товар, как у нас говорили. В сельмаг завозили ее редко и мало. Продавали по паевым книжкам сельпо. В дни завоза очереди занимали чуть ли не с вечера. Дефицит обострялся в годы военного конфликта с Японией у озера Хасан и войны с Финляндией.

Старое доколхозное время вспоминали с сожалением и грустью, в основном в связи с обобществленной скотиной, особенно с лошадьми. Да и как было забыть хозяевам своих Воронков, Пеганов и Шустрых, зачастую выкормленных крошками хлеба с заскорузлых ладоней?

Колхозы же все тверже вставали на ноги. Приобреталась новейшая по тем временам техника, о которой даже наши кулаки не могли мечтать. Вместо деревянных сох появились пароконные плуги (впрягалась пара лошадей) отечественного и даже немецкого производства, рядовые сеялки (зерно высевалось рядами и на одну глубину, а не как попало при разбрасывании вручную), конные сенокосилки, грабли, жатки-лобогрейки и жатки-самосброски. Даже для межколхозной водяной мельницы были  приобретены новые жернова, более совершенные и производительные.

Наши мастера-мельники Иван Изосимович Нехорошков и Тихон Поликарпович Носков одинаково хорошо размалывали пшеницу на муку великолепного хлебопекарного качества, овес и ячмень - на крупу и даже сушеную черемуху на муку для киселей и начинки для пирогов.

Революцию в крестьянском труде произвела барабанная молотилка, в десятки раз увеличившая производительность труда и улучшившая условия работы. Вся эта техника была на конной тяге, но на пахоту уже можно было нанять в МТС колесный трактор ХТЗ или даже гусеничный НАТИ. О “Фордзонах” в наших краях не слышали. Мы, мальчишки, днями пропадали около этой техники, а трактор вообще считали за чудо.

Не знаю, а по истории СССР не помню, была ли какая-то программа подъема и развития сельского хозяйства, но меры по повышению продуктивности животноводства и полеводства принимались самые серьезные.

Например, для улучшения породности скота во все колхозы было завезено “всякой твари по паре”: по паре племенных чистопородных лошадей орловской или арденновской породы, коров тагильской, овец романовской, свиней белой английской породы, кур породы белый леггорн и рот айленд. Неграмотных животноводов обучали на курсах в Свердловске. А ведь от нас до ближайшей станции железной дороги было более 100 километров.

Начали сеять и новые сорта пшеницы - Лютессенс-62 и Диамант, безостые с крупным зерном. За то, что хлеб из нее получался очень хорошим, она получила народное название “белотурка”. Новый сорт овса -Золотой дождь прозвали “односторонка”, т.к. крупная метелка (у нас называли ее бронь) собиралась в одну сторону, красиво наклоняя стебель.

Скептики не поверят, но это правда, что на работу в поле и в луга люди шли с песнями.

На 8 Марта, 1 Мая, 7 ноября в колхозе устраивали праздники. Без всякого о официоза и политики готовился общий вкусный и щедрый обед.

В Первую очередь за столы сажали детей. Ставили большие миски на шесть-восемь, а то и больше человек. Кормили с добавками до отвала, поэтому никто не жадничал, не толкался и не ссорился. Ложки, кстати, приносили свои. Варили густое и очень вкусное пиво, видимо, безалкогольное, т.к. его пили дети и не были пьяными. Для взрослых варили овсяную брагу по коми-пермяцкому рецепту. Пели, водили хоровод, плясали под балалайку и гармошку. Были и веселенькие, и выпившие, и даже пьяные, но драк я не помню. А если возникали между кем-нибудь ссоры, то о них судачили очень долго.

После окончания весенних полевых работ проводились массовки -массовые гулянья на поскотине жителей всех входящих в сельсовет деревень. Разворачивалась выездная торговля всякой вкуснотой, устраивались разные игры. В общем, я бы сказал, был русский сабантуй.

ххх

В 1941 году массовка пришлась на 22 июня. Гулянье было в разгаре, когда прошел слух, что “германец напал на нас". Не было ни посыльного на взмыленной лошади, как стали показывать в кино, ни собраний, ни митингов. Так называемые митинги стали проводить после выступления по радио Сталина, но не было на тех митингах патриотических речей. Да и ораторов в нашей деревне не было.

В первый же день вручили повестки молодым мужикам, недавно прошедшим действительную службу в армии.

Мы, пацанята, не понимали озабоченности и тревоги и взрослых, и стариков. Мы хорошо усвоили слова песни “...и на вражьей земле мы врага разобьем беспощадным могучим ударом" и беззаветно верили в это. Старики же говорили, что у “ерманса сила большая и его не скоро одолеешь”, В том же, что мы одолеем врага, сомнений ни у кого не было. Это точно.

Помню, как я успокаивал маму, что для службы в армии “Коля молод, а папа стар”. Мой дядя, старый солдат Алексей Васильевич Корчем-кин, прошедший первую германскую от звонка до звонка и дважды раненный на ней, сказал: “Нет, Шура, для этой войны и Коля будет не молод, и папа не стар. Да и Володе придется повоевать. Ты, может, еще не успеешь. Слова старого солдата подтвердились полностью. Брата призвали в день восемнадцатилетия 7 октября 1941 года, папу - той же зимой, а зимой 1943-44 года взяли в армию и второго брата.

Прошло почти шестьдесят лет, а сердце болит, когда вспоминаешь отправку на призывной пункт наших колхозников. Уходили пахари и косари, уходили отцы и братья друзей и соучеников. С фронта шли все более тревожные вести, и мы уже не думали о скором окончании той проклятой войны. Мы поняли уже, что на войне убивают не только чужих, но и наших тоже. (После войны в нашу деревню вернулся лишь один из каждых троих ушедших на фронт).

Но больше всего запомнился женский плач. Многие оставались с тремя-пятью детьми мал мала меньше. Это была действительно всеобщая мобилизация.

Не позднее чем через неделю после начала войны была проведена ветеринарная комиссия всех лошадей. Молодых и здоровых отобрали в “фонд обороны”. Фондовские лошади были поставлены на отдых и откорм. Примерно через месяц наших лучших Орликов и Любимцев угнали. Не думаю, что все они возили артиллерийские орудия, но когда я вижу в кино о войне в струну вытянувшихся коней, вытаскивающих орудия из болота, я представляю, что это лошади именно нашего колхоза. Даже во время войны мало кто знал, что на фронт забирали собак. В начале 42-го забрали и нашего Мальчика, некрупную лайку. Через два дня он прибежал домой, перегрызя веревку. Но “дезертира” вернули в строй. Он был смелым псом и, наверное, все-таки подорвал какого-нибудь фашистского “тигра" или "фердинанда".

Осенью 41-го к нам прибыли эвакуированные. В основном жители г. Беломоска. Это были женщины с малолетними детьми и старики Как сейчас помню Марию Цветкову с четырьмя детьми. Старшей девочке было лет десять. Помню и дедушку с бабушкой Кремлевых, совсем не приспособленных к сельской работе. Хотя работников среди приехавших было в три-четыре раза меньше, чем едоков, неприязни к ним не было. Сочувствовали их положению: "Все люди бросили!".Раселили приехавших по домам и поставили на довольствие. Довольствие, видимо, не велико, но по крайней мере в голодный обморок никто не падал и по миру никто не ходил. Через год ребятишки окрепли, а женщины привыкли к сельской работе, и ни те ни другие не отличались от нас, деревенских. Женщины наравне с колхозницами работали, подружились между собой и так привыкли друг к другу, что когда те же Цветковы уезжали, то одинаково плакали и возвращенцы, и провожающие.

Вот так началась для глухой маленькой деревни Великая Отечественная война.

Поля были засеяны, Через неделю начался сенокос, а посадить на сенокосилку некого, некому метать зароды. И опять без громких слов о зове партии, о долге вышли в поле те, кто уже много лет не работал по старости или другой какой-то немощи. Правда, нужно признать, что известный плакат “Родина-мать зовет!” воспринимался очень проникновенно, если так можно выразиться. Вот бы и сейчас найти такие же за душу берущие слова и образы!...

Ребятишки как будто сразу выросли на год-два. Те, кто возил копны (самая детская любимая работа, почти удовольствие), взяли деревянные трехрогие вилы и стали копнить (складывать сено в копны). А на самую массовую работу - ворочать кошенину и грести сено в валы - выходили все, от семи до семидесяти. К работе приступали рано и работали, если надо, до позднего вечера, точнее до вечерней росы. Ориентиром был старик Василий Яковлевич Носков. Жил он вдвоем с женой, нужды в трудоднях не было (он был отличный пимокат, полсельсовета ходили в его валенках) и побудительным мотивом к работе была только его совесть.

Сенокосная пора - прогулка по сравнению с уборочной страдой, пахотой или посевной. Сенокос всегда проходил весело, я бы сказал, романтично НыВыпадали, как божьи подарки, минуты, а то и часы отдыха Это когда набежит туча, сбрызнет кошенину, и пока она подсохнот, можно было отдохнуть. Вечно невыспавшиеся, вечно спешащие бабы могли соснуть на душистом сене или полазить по кустам, чтобы порадовать своих маленьких “робетешек” горсткой красной или черной смородины, малины или набрать спелой черемухи на пироги в зимний запас.

Радость и нам, ребятне: можно искупаться в нашей знаменитой (по ней плыл Ермак со дружиною) реке Тагил. Хорошо и нашим изможденным весенней пахотой и навозной страдой лошадям. Они от пуза едят свежее сено и сочную луговую траву. Но долго расслабляться не приходилось. Если дождь прошел большой, все переключались на другую работу. Кто косить, кто веники заготовлять для колхозных овец, кто полоть.

Особенно тяжелой были ручная жатва и вязка снопов за жаткой-самосброской. Тяжелую “горсть” сжатого хлеба (стеблей с колосьями) нужно собрать, поднять с колючей стерни и положить на заранее подготовленную вязку-жгут из того же соломенного пучка, стянуть, как поясом, этой вязкой горсть. Упираясь в солому коленом, завязать пояс специальным узлом. Связанные пудовые снопы нужно стаскать, поставить в суслоны и накрыть крышкой, сделанной из такого же снопа, с разогнутыми в виде зонта колосьями.

Когда снопы в суслонах просохнут, их повезут на гумно и сложат в огромные скирды-клади, как у нас называли.

Это на бумаге быстро и легко, а ведь на воз или кладь нужно поднять эти, хотя и подсохшие, но все-таки тяжеленные снопы. Тележный воз был высотой метра два-два с половиной, а кладь и все три с лишним. Из механизации ОДНИ деревянные двурогие вилки. То, что мужиками делалось шутя, подросткам и женщинам было через силу. Лишь одно благо было в пору уборочной: люди, лошади и скот могли наесться досыта. Поспевший хлеб обмолачивали, везли на мельницу и на каждый трудодень выдавали граммов по двести муки. Пироги с черемухой -“черемушники", “картовны шаньги” да всяко огородно, чем не пир.

Дважды за лето перепахивались и переборанивались в два-три следа пары под озимые. Унавоженная земля становилась рыхлой, как пух, а до того подростки-пахари и борноволоки-дети зачастую, вернее в основном босиком, исходят пашню поперек и вдоль (“поперечить и долить”) по твердым комьям - глызам. За день ноги отерпятся и боли почти не чувствуешь, а ночью “отдохнут” так, что утром встать на них не можешь. Поморщишься и бежишь на конный двор, чтобы охомутать Искру или Серка, и снова на бороньбу.

Хлеба почти все убраны, на паровых полях появляются вначале красноватые жидкие всходы ржи, незаметно переходящие в сплошной ярко-зеленый ковер. Наступает новая страда - надо картошку копать. Копать вручную, вилами. Я не помню ни одной сухой военной осени. Картошки садили много и всю, кроме семенной, сдавали государству: надо кормить рабочий класс. Мокрую картошку таскали в ведрах, ссыпали в короба на телеги, по ступицы вязнущие в грязи, и везли в какую-нибудь пустующую избу на просушку. Только после переборки засыпали ее в овощехранилища. Вся картофельная страда проходила, когда уже летели "белые мухи", а по утрам земля белела от инея. Конечно, ни плащей, ни накидок, ни резиновых перчаток не было и в помине. Поневоле вспомнишь: "Всё перетерпели мы, божьи ратники, мирные дети труда...".

Еще напряженнее была молотьба осенняя. Твердое задание на госпоставки, жесткие сроки и строгий контроль райуполномоченных заставляли молотить и в ночную смену после отработки в поле. К утру молотильщики буквально валились с ног, но после небольшого отдыха снова выходили в поле.

Намолоченное из невыстоявшихся снопов зерно нужно было просушить. Над выкопанной на каком-нибудь склоне возле ручья топкой устанавливался большой противень-сушилка, на противень насыпалось зерно. Нужно было круглосуточно подбрасывать в топку дрова и перемешивать зерно, чтобы оно равномерно просыхало. Сухое зерно снова ссыпали в мешки и доставляли на государственный склад, который находился на другом берегу реки в трех километрах от нас. Для этого строилась паромная переправа - деревянный плот-перетяга с четырьмя столбами по углам. Через реку натягивался трос, от длительного служения весь покрытый ржавыми колючками. Телега с мешками въезжала на плот, мы, возчики, ухватившись за трос и выбирая на нем места, где поменьше колючек, изо всех сил перетягивали плот к другому берегу. Часто тощей лошадке не под силу было вывезти тяжелый воз в крутую гору, и 13-14-летние “мужики” вытаскивали 50-кило-граммовые мешки на спине.

Хлеб, картофель, молоко - главные продукты госпоставки, но было твердое задание и на поставку мяса, сена, овощей, кедровых орехов, яиц, шерсти, овчин и, трудно сейчас поверить, даже овечьего молока. Говорили: “на брынзу". Генетически не приспособленные к дойке наши овечки всем стадом давали, наверное, не больше чайной чашки молока, правда, жирного до желтизны. Из-за малости надоев план поставки был сорван и, слава Богу, никого за это не наказали.

Нельзя не вспомнить еще один экзотический план. Это план посева южного каучуконоса коксагыза, прозванного “костей гызовым”. Несмотря на все старания колхозников, теплолюбивый гость не хотел расти на уральской земле. Чтобы посмотреть, что это за “зверь”, кто-то из женщин посадил его у себя в парнике. Оказалось, что “костя гызов” похож на обычный одуванчик, только помясистей что ли. План поставки каучуконоса тоже был сорван.

Не легче колхозно-крестьянская работа была и зимой. Заготовленное в лугах сено нужно было привезти на скотный или конный двор, скидать (отметать) на сеновал. Езда на голых дровнях в рваной одежде и обуви доводила до окоченения. Согревались только тем, что трусцой бежали за санями. Так же вывозились из лесу дрова.

Очень тяжело приходилось дояркам. Подоить десятки коров, раздать корма, натаскать из колодца воды, напоить скотину, убрать навоз - все это вручную, бродя по щиколотки в навозной жиже. О резиновых сапогах доярки во время войны даже не помышляли.

После работы, управившись со своей скотиной и накормив детей, женщины выполняли еще один патриотический долг: вязали носки и варежки для отправки на фронт неизвестному солдату. Не думаю, что это делалось с большой радостью, ведь свои дети донашивали старье, а лишней шерсти не было. 

Говоря о деревенских тружениках тыла, нельзя не сказать о такой сезонной трудповинности, как лесозаготовки, проводимые зимой. Колхозу устанавливалось задание направить в лес столько-то человек пеших и столько-то конных, т.е. с лошадьми. Не каждый человек мог поехать на тяжелую и опасную работу с отрывом от семьи. На эту работу уговаривали бездетных и малолетних солдаток-вдов, у которых была мать или свекровь, способная присмотреть за детьми.

Жили эти лесорубы в деревянных бараках, условно разделенных на мужскую и женскую половины. По середине стояла огромная печь с плитой. Около входа сушилась конская сбруя - хомуты и седелки. Набродившись по пояс в снегу, вручную топором и пилой валя деревья и обрубая сучья, горе-лесорубы возвращались в барак, чтобы сварить ужин, обсушиться и немного отдохнуть за ночь. Мне кажется, что “Один день Ивана Денисовича”, описанный А.И. Солженицыным, показался бы колхозникам-лесорубам днем отдыха.

Вот так помогал деревенский тыл общему фронту Родины.

Картина была бы неполная, если бы я не рассказал о сельской школе военных лет. Особенностью военного времени в школе было обязательное изучение военного дела для мальчиков и санитарная подготовка для девочек. В школе были “военизированные” дежурные и дневальные с противогазами на боку и бутафорскими винтовками у ноги. Несмотря на то, что большинство ребят ходило в школу за несколько километров с переправой через реку, все школьники перед занятиями делали физзарядку на свежем воздухе. Ежедневным был и санитарный осмотр. Об обнаруженных врагах санитарии и гигиены на общешкольной линейке докладывалось завучу. С точки зрения такта и этики было это не здооово, но очень действенно. Зато не было никакой эпидемии или педикулеза. В школу вовремя завозились дрова все теми же колхозниками. Самое главное, для всех школьников было организовано общественное питание. По символической цене можно было съесть тарелку супа с картошкой и капустой, маленькую порцию пюре или горошницы. Не помню, были ли каши, а вот мяса, точно помню, не было ни разу в школьном меню. Это скудное питание помогало ребятишкам сохранить здоровье и о голодных обмороках в школе не слышали. Без ребячьих рук трудно, да и невозможно было справиться на посевной и уборочной, поэтому старшеклассников весной освобождали от занятий на две-три недели раньше, а осенью учебный год начинался обычно с первого октября. Во время зимних и весенних каникул и в выходные всегда находилась для школьников работа в колхозе. Да и после уроков часто посылали школьников то на картошку, то на турнепс. А на сбор колосков выходили даже первоклассники.

Вот таким был тыл в далекой уральской глубинке. Труд, выполняемый женщинами, стариками и малолетками, по нормам и меркам мирного времени кажется непосильным и невозможным. Но так уж устроен человек, что в трудную годину, когда Родина в опасности, он способен на невозможное, не считая это подвигом и не думая о награде.

Послесловие

“Все, что вижу, то постыло. Что прошло, то стало мило”, - говорят в
народе. Так и у меня. Прочитал я написанное и понял, что мои воспоминания окрашены в розоватый цвет детской романтики. И понял я, почему, несмотря на трудности и постоянную тревогу за жизнь отца и двух братьев, находящихся на фронте, жизнь в военные годы и память о ней окрашивались в романтические, точнее в оптимистические тона. Мы в 13-14 лет повзрослели не столько физически (я сбрил первый пушок на верхней губе перед выпускным вечером после десятого класса), сколько морально. И нам было приятно слышать теплые слова одобрения, благодарности и даже жалости иногда со стороны наших матерей и просто пожилых женщин-колхозниц. “Ой, робята, вы ведь как настоящие мужики воз-от наложили", - говаривали старушки, когда мы въезжали в деревню на сенном возу. Было в словах мудрых крестьянок не только желание подбодрить мальчишек, но и чувство благодарности за нашу работу. Мне и сейчас кажется, что от души сказанное благодарственное слово дороже денежной платы.

Оптимизм же питался непоколебимой верой в нашу победу. Сталинские слова: “Враг будет разбит, победа будет за нами!” - принимались за абсолютную истину, как мы сейчас можем сказать.

Так вот, вспоминаются не только розовые цвета.

Апрель, яркий май и начало цветущего июня запомнились постоянным чувством голода. Хлеба всегда было впроголодь, а к весне заканчивалась и картошка. Коровы доили плохо, и голод давал себя знать очень чувствительно. К тому же часто не было и соли.
Ребятишки шли перекапывать прошлогодние картофельные поля.

В полуистлевшей картошке сохранялось немного крахмала Из этой серой массы можно было испечь что-то наподобие оладий. Несмотря на предупреждающие плакаты: “Зерно, перезимовавшее под снегом, - ЯД!” - ребятня собирала на полях прошлогодние колоски. Вышелушенное и высушенное зерно толкли в чугунной ступке и также пускали на лепешки.

С появлением первой зелени люди переходили на “подножный корм”, заготовка которого также лежала на детских плечах. Первым лакомством были чуть проклюнувшиеся из земли острые, как копьица, укутанные в плотные, как целлофан, чешуйки, колоски хвоща лугового и полевого - пестики. Их ели сырыми прямо на лугу, а если принести домой, да еще поджарить, то получалось по-настоящему вкусно. После пестиков появлялась медуница или медунки. В пищу шли молодые стебли лопуха-репья, разного вида борщевник - “пучки”: “вонькие”, “медведерки”, “фитиляжки”, “пиканы". Это изобилие шло на пироги, в суп. Собирали полевой лук, “ганыши”.

В хлеб добавляли лебеду и высушенные и измельченные цветы красного клевера. Вкусней, чем из травы, был хлеб из несеянной овсяной муки. Одна беда: после этой “вкусноты” невозможно было сходить по-большому без помощи деревянной палочки. Как говорится: стыд сказать, грех - утаить. Вот эти воспоминания никак не окрашиваются в приятные тона. Сейчас можно бы над этим посмеяться, но на смех меня что-то не тянет...

А. ЧЕРЕМИСИН, ныне доцент лесотехнической академии.

г. Екатеринбург.

Алапаевская искра№ 55, 62, 68-69 2000 год