В декабре 1943 года на адрес: г. Алапаевск, ул. Бочкарева, 45, пришло письмо. Прасковья Николаевна дрожащими руками открывала конверт. Какое известие принесло это письмо?

1936 году умер муж, оставив ее с пятью дочерьми: Конкордией, Ирой, Таисией, Валентиной и Ниной. В декабре 1941 года ушла на фронт Тасенька, а ей было всего восемнадцать! И почти через два месяца вот такое же письмецо: «Ваша дочь, Таисия Васильевна Старцева, ...при боях Москвой в январе 1941 года пропала без вести...» А весной 1942-го ушла на фронт вторая дочь - Ирочка. О чем же меня извещают?» - сжималось материнское сердце. «Ваша дочь, ник-интендант второго ранга, Старцева Ирина Васильевна от имени Президиума Верховного Совета Союза ССР образцовое исполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество на основании приказа за № 028/4 от 20

октября 1943 года награждена орденом Красного Знамени. Поздравляем Вас с награждением вашей дочери Старцевой Ирины Васильевны с высокой правительственной наградой...» Подпись подполковника Прасковья Николаевна же не разглядела. Слезы беспорядочно капали на руки, фартук, письмо. Слава Богу, жива дочурка, сохрани ее, Господь!» Может, именно материнская любовь спасла двадцатилетнюю Ирочку от смерти в тех страшных боях под Ржевом в первые же месяцы ее службы летом 1942 года?

Ираида Васильевна Старцева глядела, задумавшись, в окно на родную улицу Бочкарева и начала свой рассказ:

- Мне было всего двадцать лет, когда я в 1941 году закончила фармацевтическую школу в Перми и по направлению попала в Ивдельские лагеря НКВД. Но там проработала всего одиннадцать дней. Затем вызов в Серов, Свердловск и наконец в Среднюю Азию, там и формировалась наша пехотная дивизия. Так до конца войны я и была в этой дивизии. До Костромы мы доехали в теплушках, а потом уж пешим ходом до Ржева. Там были страшные бои...

Было лето. Зной, жара и везде страшный запах. Вокруг убитые. Даже убирать не успевали. Главная задача в санроте - раненых перевязать, наложить шины и уже потом отправить дальше в медсанбат.

Раненых было очень-очень много, бинтов не хватало. На несколько раз так бинты перестирывали, что походили они на бумажные. От постоянных перевязок руки часто в крови были, в гнойничках.

Наступал август, и жара сменилась проливными дождями.

Земля была и так перепахана бомбежками, военной техникой, а тут еще нескончаемые дожди. Раненых отправлять не могли. Лошади, а их запрягали по две-три, не могли даже с места сдвинуться. И повозка, и лошади вязли в земле так, что и на метр не продвигались. Так скопилось раненых человек триста. Их ложили уже прямо на землю. Медикаменты заканчивались, бинты тоже, руки уже в крови были постоянно. Бывало, подойдешь к бойцу, перевязываешь раны, а там уже червячки белые... Везде грохот, бомбы летят, стон, кровь и постоянный дождь. Нашему командиру, Баровер его звали, комиссар грозился трибуналом, пистолетом угрожал. А что он мог сделать? Потом, конечно, пришли машины, раненых увезли.

А голодали-то как! Было как-то неделю не ели, продовольствие не поступило. Так раненого принесут или сам приползет и просит: «Сестричка, дай хлеба, а? Хлебушка дай!» По первости еще болтушку из муки делали, а потом и ее не стало. А пили что? Воды не было тоже. И у бойцов, и у нас были хлорированные таблетки. Кинешь ее в какую-

нибудь воронку, где бомбу сбросили, и пьешь. А как? Помню, как-то мы с девчонками таблетку бросили, пили-пили, и вдруг из середины труп всплывает. Страшно? А как не страшно. И нам страшно было. А маршем когда двигались, под Ржевом же, передвигались болотами по плечи в воде. А уже холодно, ветер, осень наступает. Выползаем на пригорок, мы с Варей прижмемся друг к дружке и бормочем: «Хоть бы сдохнуть, хоть бы сдохнуть!» Но ведь бойцам-то еще страшнее! Я плакала над каждым убитым. Жалко было. Столько молоденьких полегло. Плакали они. мамку звали, а некоторые даже и этого не успевали. Вот только был человек, а его уже мертвого несут...

Под Ржевом мы были с июня по октябрь сорок второго года. Многие у нас тогда погибли, почти ничего от дивизии не осталось. И отправили нас потом в город Гжатск (Гагарин сейчас) доформировываться и под Сталинград. Но близко к Сталинграду наша дивизия не подходила. Мы были на Степном фронте, потом его переименовали во 2-й Украинский.

Под Сталинградом находились совсем немного. Выдали нам зимнюю одежду: валенки, полушубки, и опять пешком... Мы всю Россию пешком прошли. Все время на передовой.

Наша дивизия Запорожье брала, Донбасс, Молдавию, потом участвовали в освобождении Румынии, Аварии, Венгрии. Очень долго стояли в Будапеште... Красивый город. Даже в Вене были, но она была очень разрушена, вся в дыму. Но нам все равно было легче, мы воевали на юге. У нас были фрукты, тепло. Хотя, бывало, и очень сыро. Валенки-то нам выдали, а когда стало тепло, пошли дожди, сменное обмундирование еще не пришло. Вот и ходили все время по колено в воде в сырых валенках. А ходить приходилось много, бывало, по сорок километров. Ноги опухали, отекали страшно. А как хотелось спать! Марш-бросок то есть. И вот наконец-то привал. Бойцы кушают и шутят: «Хоть бы поспать минут шестьсот!» А мы с Варей Косуновой (она фельдшером была) устраивались поспать, хоть чуть-чуть. Хлеба потом в карманы наберем и едим по дороге. Бывало и так: был как-то привал ночью, зима, луна ярко светит. А возле того места, где привал, стог сена. Мы с подружкой и заховались в него и уснули. Просыпаемся. Ночь, луна и никого нет. Побежали бегом по снежному следу, еле-еле успели догнать наших.

На войне все сразу бывает - и страшное, и смешное вместе. С передовой раненых приносили, бывало, и сами бойцы, бывало, с нашей санроты, а были у нас еще и собаки. Их запрягали в низенькие повозки, и они вывозили раненых с поля боя. Но их почти сразу убило. Всех разом. Началась бомбежка. Мы сразу это и не поняли, вышли на крыльцо (тогда в одной избушке стояла наша санрота), а бомба попала как раз в сарай, где были наши собаки. Нас отбросило воздушной волной в противоположную сторону. Так и выжили, случайно.

А однажды после одной бомбежки случай произошел. Бой прошел, бомбежка. Все стихло, всех перевязали. Сидим на бревнышке, отдыхаем, значит. Вдруг видим, наш командир санроты Баровер несет на плечах кого-то. Пригляделись, кого-то он раненого тащит. А тот стонет, кричит. Был у нас дивизионный офицер, паникер страшный, его многие не любили. Уж больно он всего боялся. Пригляделись мы, а Баровер-то как раз его и несет. А у нас глаз-то наметан.  Смотрим, он ведь не ранен. Ну мы и давай шутить: «Битый небитого несет! Битый небитого несет!» А тот стонет. Баровер опустил его на землю, осмотрел, а он - целехонек! Видимо, мерзлой землей его при бомбежке сильно стукнуло, тот и испугался. Наш командир как давай его материть. Дивизионный сразу на ноги вскочил и побежал что есть мочи, только пятки сверкали.

А иногда, правда редко, наши наших бомбили. Мы продвигаемся или кто другой, а сводку летчикам передать не успеют.

Много нам на пути встречалось хороших людей. В Молдавии мы как-то остановились заночевать в избе. Пришли усталые, грязные, а на обувь вообще страшно было смотреть. Все сапоги рваные. А утром встали, а у нас сапоги не только чистые, но и починены. Хозяйка ночью к сапожнику их отнесла, и он тут же их починил.

В Венгрии мы уже передвигались иногда в повозках. Повозчик у меня был азербайджанец. Он из Баку, в мирное 

На войне все сразу бывает - и страшное, и смешное вместе. С передовой раненых приносили, бывало, и сами бойцы, бывало, с нашей санроты, а были у нас еще и собаки. Их запрягали в низенькие повозки, и они вывозили раненых с поля боя. Но их почти сразу убило. Всех разом. Началась бомбежка. Мы сразу это и не поняли, вышли на крыльцо (тогда в одной избушке стояла наша санрота), а бомба попала как раз в сарай, где были наши собаки. Нас отбросило воздушной волной в противоположную сторону. Так и выжили, случайно.

А однажды после одной бомбежки случай произошел. Бой прошел, бомбежка. Все стихло, всех перевязали. Сидим на бревнышке, отдыхаем, значит. Вдруг видим, наш командир санроты Баровер несет на плечах кого-то. Пригляделись, кого-то он раненого тащит. А тот стонет, кричит. Был у нас дивизионный офицер, паникер страшный, его многие не любили. Уж больно он всего боялся. Пригляделись мы, а Баровер-то как раз его и несет. А у нас глаз-то наметан.

время был милиционером. Вот с ним никогда страшно не было. Бывало, едем, а я все шучу: «Джафаров, ты раньше в Баку на перекрестке стоял в белых перчатках?» «Угу», - отвечает он и улыбается. И когда бомбежка или обстрел, с ним всегда было надежно. Немцы часто «кукушек»-смертников оставляли после себя. Те и обстреливали, пока их не окружат. Много успевали наших положить. А однажды при бомбежке одна повозка, там кухня была, потерялась. Потом оказалось, что лошади от страха понесли в сторону, а там немцы, так в плен и попали. Много всего мы повидали: и убитых, и тех, кого зверски пыттали, и много еще чего. Ведь все пешком шли, своим ходом. Пехота!

А вообще пехотинцы - очень находчивый народ. Даже квас умудрялись ставить. А мы в санроте однажды даже пельмени делали, но сварить не успели. Внезапное наступление немцев, все побросали. Немцы, наверное, съели, пельмени-то.

Бой - страшно. А как страшно когда бомбят! Летят в небе самолеты, много их, сирену еще включат и...бомбят от восхода и до заката. Без остановки. Прибыла как-то к нам новенькая медсестра, совсем девчонка. Стоит во дворе и вдруг... ей полголовы снесло, на моих глазах это было. Мы даже не поняли, что это? Снаряд? Бомба? А мы даже познакомиться не успели.

А меня смерть не брала. А ведь в таких ситуациях была:  и при налетах, и под обстрелом, и... в двух шагах от смерти. Идешь, дорога обстреливается: мины, гранаты, пули. Только и слышно: «Жун-жун!..»

Победу встретили в Венгрии, и в июле сорок пятого года пешим ходом домой...

После войны Ираида Васильевна Старцева работала в больничной аптеке в сангородке, оттуда и на пенсию пошла. Всю жизнь живет она в материнском доме, что еще отец ставил. А вся семья ее - это сестры, племянники, их дети. А маленькую Тасеньку она вспоминает все время. После войны пришло письмо от ее однополчанина. Он написал, что служила Тася в 371-й санитарной дивизии 445-го саперного батальона. Она ушла в разведку с другими бойцами. Была тяжело ранена. Ее нес боец, но тут начали сильно бомбить, возобновилось наступление. И больше ничего о ней никто не знал. Январь 1941 года. Шли бои под Москвой.

Писали письма, и очень много, Ирочкины однополчане. Ее в роте так и звали: «Ирочка наша!»