Дорогая Вера Борисовна (о Городилиной Вере Борисовне) - 7 Октября 2024 - Архив записей

ВЕРА БОРИСОВНА ГОРОДИЛИНА — ОСНОВАТЕЛЬНИЦА МУЗЕЯ ПЕТРА ИЛЬИЧА ЧАЙКОВСКОГО И СОБИРАТЕЛЬНИЦА КОЛЛЕКЦИИ МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ, АКАДЕМИК АКАДЕМИИ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ И РЕМЕСЕЛ ИМЕНИ ДЕМИДОВЫХ, НАКОНЕЦ, ПРОСТО ИНТЕРЕСНЫЙ ЧЕЛОВЕК, ЧЕЛОВЕК УНИКАЛЬНОЙ СУДЬБЫ И ХАРАКТЕРА.

- 1 -

Я родилась в 1911 году, в городе Уссурийске Приморского края, по-старому Никольск-Уссурийский.

Бабушка моя — урожденная Ирина Тимофеевна Дудко, чистая украинка, неграмотная, но умная, здоровая и трезвая женщина, деловая.

А муж ее — Иван Янченко — был сибиряк, то ли из первых переселенцев, то ли ссыльный. Сама я деда живым не знала — в тот год, когда родилась Елизавета, а к этому времени у них уже было трое детей: Евдокия — это моя мама, старшая, за ней — Василий и Михаил, деду послышалось, что в мельнице (а у них была мукомольная водяная мельница) стучит какой-то механизм, и он решил его смазать. Его захватило за рукав, затянуло, раздавило всю грудь. Эта мукомольная мельница на реке Су-путнике и есть мое самое раннее воспоминание. Бабушке не под силу было управляться одной и с мельницей, и с хозяйством, и с детьми — и она вышла замуж за Федора Ивановича Собченко, от которого родила еще троих, детей.

В школу я пошла семи лет. Устные предметы мне давались трудно, письменные полегче. В доме было много интересных книг и журналов — они стояли на этажерке в гостиной: «Солнце России» -переплетенные, за целый год; «Жар-птица», «Град Китеж» — как сейчас их вижу, хотя после даже наименования такого нигде не встречала; из них я познакомилась с творчеством художников «Мира искусств» — Бенуа, Лансере, Сомова, Билибина. Но больше всего я любила книгу в черном коленкоровом переплете «Старый моряк» с гравюрами Доре. Уезжая в 1924 году из России, мама взяла эти книги с собой, но на границе их конфисковали. словарь Брокгауза и Эфрона сохранился, я потом уже после возвращения Советский Союз, видела его у своей тетки Лизы в Москве.

Вообще, все дети — и Янченко, и Собченко, хоть бабушка и была неграмотная, потребность в науках имели неудержимую, способности огромные. Василий и Михаил стали летчиками, в первую мировую войну, уж не знаю, как они оказались за границей там и остались навсегда: Василий — в Штатах, Михаил — в Аргентине. У моих теток по второму браку бабушки Ольги и Зины были прекрасные голоса, они часто пели дуэты из опер, романсы, украинские песни (теперь это повывелось, а раньше все было на слуху в семьях). У теток была своя комната — узкая и длинная, но светлая: вдоль двух длинных стен помещались только по шкапу и кровати. Когда у нас появилась книжка «Аленький цветочек», то мама, я с Володей, Ольга с Зиной — все веселые, молодые, хохотливые — залезали с ногами на кровать у окна, и читалась вслух эта прекрасная, запавшая мне навсегда в душу, сказка. Когда начнется коллективизация, уже после нашего отъезда В Харбин, всех Собченко зачислят в кулаки (хозяйство у них было большое, крепкое), подвергнут репрессиям, сошлют в Сибирь, там все они и сгинут в тридцатых годах: Федор Иванович (я видела его фотографию из ссылки, лицо плоское, бескровное, словно не человек уже), обе тетки — Ольга с Зиной, их мужья. И я мысленно никогда не могу простить той эпохе весь этот ужас. Хотя я, наверное, не вправе так заявлять — я всегда была благодарна Советскому Союзу, и сейчас тоже благодарна за то, что меня вызволили из эмиграции, за то, что я нашла здесь свое дело, смысл своей жизни и всегда видела от своей Родины только хорошее.

Моя мама, Евдокия Ивановна, прекрасно рисовала, тонко понимала музыку, у нее были большие способности к языкам и математике. Но учиться, получить высшее образование, о чём она мечтала всю жизнь, ей не пришлось. Она была старшей в семье и с семи лет стала первой помощницей матери, у нее на руках выросли все дети — и Янченко, и Собченко, а еще было хозяйство — коровы, свиньи, индюшки, другая живность. Поэтому мама закончила только курсы английского языка, стала учительницей, а все остальное — ум, широкая эрудиция, вкус -— это у нее от природных способностей и умения рационально трудиться, отбирать необходимое.

... Я с детства лепила из глины фигурки животных, разных зверюшек, много рисовала. Помню, как мне подарили книжку с картинками — «Маша и медведь», содержание я уже забыла, а картинка одна запомнилась — рисунок крупный, примитивный — медведь посреди комнаты коричневый —- и особенно меня поразили половицы, откровенно сужающиеся к окнам от зрителя. А какой запах от этих раскрашенных картинок! Чистейший аромат лака и олифы, которыми были покрыты эти листы. Наверное, отсюда и любовь к масляным краскам, их запаху.

Незадолго до нашего отъезда из Никольска-Уссурийского (мама всегда хотела уехать в Америку, такое у нее было тяготение, там жили ее братья) меня устроили учиться к одному художнику. Фамилия его была Дубицкий. На первом занятии он спросил меня, что я больше всего люблю рисовать. Я ответила —лошадей (а еще я увеличивала открытки, которые мама привезла. из Японии, куда она ездила на экскурсию, целые кипы открыток, они нужны были ей для уроков в классе). И он тут же дал мне краски вытащил откуда-то открытку с головой лошади — нарисуй это! И я написала маслом на загрунтованном холсте размером 25 х 30, и когда заканчивала эту работу (не помню — на этом уроке или на последующих), он сказал, что нужно сделать рамку, чтоб картина «вылезла», и сам подобрал цвет — светло-голубой, а я покрасила. К сожалению, уроки эти продолжались недолго, мы уже готовились к отъезду. Через много лет, уже в Союзе, будучи в Москве, я увидела эту свою работу у подруги моей тетки Зины. Эта лошадиная головка сохранилась и висела в комнате все в той же светло-голубой рамке, нисколько не потеряв своей красоты и не пожухнув. И я поразилась, как она была правильно и хорошо написана! У меня даже возникло предположение: а не приложил ли к ней руку сам художник? Хотелось бы увидеть ее снова, теперь, но адрес этой женщины я с тех пор утратила, а фамилии ее не помню.

Итак, в 1924 году братья прислали маме деньги на дорогу в Америку, и мама, не спрашивая нас с Володей (а меня взрослые дела и не интересовали совсем, мне важно было гонять на велосипеде, лепить зверюшек, рисовать лошадей -я все альбомы с собой взяла, самую большую мою ценность), взяла нас с собой, и мы выехали поездом в Харбин. А там застряли, так как в это время как раз закрыли квоты.

-2-

Маме В Харбине жить было нелегко. Население там самое разное: русские эмигранты, китайцы, советские подданные (ведь через Харбин проходила КВЖД), позднее пришли японцы. Но мама как-то умела выкрутиться, устроилась работать преподавателем английского языка, в общем, голодными мы почти не были. Мама часто готовила рассольник или борщ и ставила его в одеяло, чтобы, когда мы придем из школы, он был горячий. Мы с братом учились вместе с четвертого - класса в гимназии им. Достоевского, которую и окончили в 1930-м году.

В старших классах гимназии было два отделения — математическое и классическое. Мама очень любила математику, и авторитет ее был для меня непререкаем. Так я оказалась на математическом отделении, но жизнь впоследствии показала, что мне нужно было бы учиться на классическом.

Училась я посредственно, с троек на четверки, из пятерок у меня были только две — за поведение и по рисованию. Но двоек не было никогда — не имея привычки дома готовить устные уроки, я все же всегда готовила письменные задания.

В Харбине я продолжала и свои занятия рисованием, годы учебы в гимназии стали самыми обильными в этом отношении, многие рисунки тех лет сохранились, еще больше потерялись. Одно время я ходила в художественную студию, но там я не удержалась, мне было скучно и непонятно рисовать все эти кубы, пирамиды, шары, ведь я всегда рисовала. Что хотела и когда хотела. Кроме того, я почувствовала, что мне просто не одолеть все это по-ученому, я ведь рисовала только но наитию.

После я занималась в студии художника Степанова. Здесь все было по-другому — мы не рисовали никаких геометрических тел, а выполняли портреты карандашом и натюрморты - маслом. Но однажды Степанов поставил натюрморт — гипсовую ногу и еще что-то в двойном освещении. Свет падал из окон и от лампы, я и так, и сяк, никак не могу освещение передать. Подошел Степанов, видит, что у меня ничего не получается, схватил в сердцах кисть и стал лепить красочные пятна. Меня этот случай так поразил, что я сложила свой этюдник и больше у него в студии уже не появилась.

Когда я училась у Степанова, он как-то сказал мне: «У Вас есть наклонность к рисованию, но таланта нет». Тогда мне это показалось несправедливым преувеличением. Но отдаваясь теперь последние 2—3 года всецело рисованию, я поняла, что он был прав. Тяготение к рисунку и живописи, мечта стать настоящим художником, создавать станковые полотна, иллюстрации, мелкую скульптуру преследовала меня всю жизнь, но всегда имелся какой-то потолок, через который я не могла пробиться, и временами он нависал надо мной так, что я вообще не хотела рисовать. «А временами, напротив, не могла жить, чувствуя потребность высказаться в своем искусстве. Вот эта неровность и есть первый признак отсутствия таланта. А что существует иной путь — систематический труд и воля, об этом в Харбине я еще не знала. Об этом я узнала неожиданно, когда начала делать, модели музыкальных инструментов и исследовать жизнь Чайковских, на сорок восьмом году своей жизни, уже здесь, в Алапаевске. До сих пор не знаю, была ли хоть какая-то польза от всех предшествующих моих 47-летних попыток приобщить и удержать себя в искусстве - столько раз изменяла ему и возвращалась вновь.

Пробовала в Харбине посещать и скульптурную школу — ведь лепила я с раннего детства. Но на первом же уроке учитель посадил меня за упражнение водить пальцем по куску белой глины тренировать этот прием. И это навсегда отбило у меня желание лепить. Я чувствовала форму сюжет, смысл— а тут бессмысленное сучение

одним пальцем, когда их у меня все десять!

... Когда я окончила гимназию, оказалось, что я ни к чему не приспособлена. Мама предлагала мне поступить в институт востоковедения, я отказалась. Мне это было не интересно.

Мечталось стать художником-живописцем. И я решила заниматься рисованием сама. Целый год прожила на мамином иждивении, рисовала и ни о чем не думала. Год прошел, чувствую, ничего у меня с рисованием не получается, а сидеть у мамы

на шее дальше — стыдно. А работать не умею, ремесел никаких не знаю.

... Когда мы жили в Никольске-уссурийскм, я начала учиться на фортепиано. С переездом в Харбин регулярные занятия прекратились и возобновились лишь с поступлением в гимназию. Однако долгое время я попадала в руки разных случайных учителей и только в 1927-м поступила в частную школу Оксаковского с программой музыкальной десятилетки.

Но эта школа не имела своего помещения, и учителя занимались на дому. Из-за попустительства и моей учительницы, и мамы, и администрации школы, а мне и вовсе невдомёк — я даже не знала, что, кроме специальности, существуют еще и другие предметы. Учительница моя — Екатерина Николаевна Дружинина, была очень добрая, я никогда не слышала от нее раздражительных или нетерпеливых слов, а занималась я нерегулярно, зачастую приходила на урок не приготовившись. Выручало меня только мое свойство читать ноты с листа и запоминать пьесу наизусть в процессе первого разбора по нотам, Музыкального слуха у меня никогда не было. Я легко запоминала гармонии, мне ничего не стоило читать аккорды, а вот мелодия не давалась мне очень долгое время. Меня увлекали всевозможные фигурации, технические построения - их было интересно преодолевать, в на простых местах я спотыкаюсь. Но так или иначе — через четыре года я свободно исполняла сонаты Бетховена, этюды и прелюды Шопена, рапсодии Брамса, Рахманинова, Шумана, Рубинштейна... И мою игру любили слушать, называли ее талантливой. По существу она была романтической сочной и грязной, как теперь я догадываюсь.

И вдруг на четвертом году обучения учительница мне объявляет: вам остался последний год до окончания и надо хоть теперь послушать другие предметы, и сказала, куда прийти. Я пришла и попала на урок гармонии. Там писали диктант. Я его написала, как мне кажется, совершенно точно, так как он был мне ясен, ведь звуки я видела нотами. Еще был урок гармонического строения на основе баса — это оказалось тоже так просто и ясно, что система запомнилась мне на всю жизнь. Но почему-то больше на эти занятия я не ходила и никто мне о них больше не напоминал. В справке об окончании школы у меня указан только один предмет: фортепиано.

В 1934 году я вышла замуж. За мной ухаживали многие молодые люди, я выбрала тихого, умеренного. Он работал шофером такси, хорошо пел, знал оперный репертуар. Я ему аккомпанировала на любительских концертах.

...К 1939 году в Харбин понаехало много иностранцев и разбогатевших русских, набирали артели певцов, музыкантов, устраивали театры. Муж записался и уехал в Шанхай. А предприниматели прогорели — всем тем, кого набрали, сказали: идите и устраивайтесь, как хотите. Муж устроился шофером в городскую милицию. В 1939 году я с сыном тоже переехала в Шанхай.

О Шанхае я вспоминать не люблю и рассказывать о нем - ненавижу. Я поселилась там в комнате, уже обставленной мебелью, которую сдавала внаем русская семья Яковлевых, мой муж жил отдельно. Кухни не было, обед я готовила на керосинке в комнате. Продукты набирались в китайской лавке, расплачивались раз в месяц, когда расплачиваться было нечем, а я непрактичная была, приходилось голодать. В комнате водилось множество насекомых - клопов, правда, не было, хозяйка была чистоплотная в этом отношении, зато настоящим бичом были черные тара каны, а также стоножки которых я находила по утрам даже у себя на подушке.

-3-

Зима в Шанхае - самая низкая температура около нуля. Но когда так бывало, то наутро на улицах подбирали десятки трупов замерзших китайцев-нищих. Часто случались наводнения, в Шанхае много каналов, и целые китайские семьи так прямо и живут на шаландах. Были годы, когда город весь запивало водой по щиколотку, по колено. Вместе с наводнениями на улицы выплывали разные нечистоты, вспыхивали эпидемии.

С окончанием войны мне повезло, я начала работать. Первое время в рекламной конторе Щуровского художником, а затем на студии «Азия-филмс», тоже художником. Когда ушла от Щуровского — год делала рекламу сама, на дому. Время от времени подрабатывала — то играла в оркестре в ресторане на фортепиано, откуда нас изгнали, как халтурщиков, то подрабатывала аккомпаниатором в школе танцев, но оказалось, что я — плохой аккомпаниатор, то переписывала ноты — ноты я писала очень хорошо, любила, это был для меня отдых, у меня просто была потребность писать ноты!

... В 1946—1947 годах всем русским в Китае, кто пожелает, советским правительством было предложено вернуться на Родину. Желающих оказалось очень много. Я тоже хотела, давно уже хотела вернуться, с мужем я к этому времени уже разошлась. Мама в 1947 году получила от братьев деньги на переезд в Америку, предлагала мне с Юрой тоже уехать туда, я категорически отказалась. Но, зная, что она хочет уехать в Америку, я не отговаривала ее от этой поездки, и, кроме того, не хотела больше быть у мамы на иждивении, мне предоставлялась возможность начать самостоятельную жизнь, и мы с ней разъехались, а встретились снова только через 15 лет, когда мама тоже приехала в Алапаевск.

-4-

Так я оказалась вместе с сыном на океанском теплоходе, который доставил нас из Шанхая до бухты Находка. Было лето. Нас поселили в палатках. Месяц карантина. Кормили хорошо.

Потом повезли дальше. Ехали мы долго, около месяца. Приехали в Свердловск, где было распределение - кто куда хочет, в Москву, в Ленинград, куда угодно, совершенно свободно. Но я настолько тогда ненавидела Шанхай, что попросилась только в небольшой город, все равно какой, чем очень всех удивила. Так как я ехала как театральный художник, то мне предложили на выбор: или кукольный театр в Нижнем Тагиле, или драматический театр в Алапаевске. Я сказала, что мне все равно, что я не знаю ни того, ни другого, и получила направление в Алапаевск помощником декора-тора.

В первый год своей жизни в Алапаевске я работала художником в театре. Мы здорово голодали, Юра часто уходил в школу не позавтракав, выпив только пустой чай. Нас еще поддерживало то, что мама ' присылала посылки из Америки — продукты, ' одежду, и моя квартирная хозяйка продавала многие эти вещи на рынке, приносила мне деньги. Была одна сотка огорода, но я не умела хозяйствовать на земле, свой огород отдала другим, была очень беспечная и непрактичная.

В 1948 году, я не захотела работать больше в театре, и мне посоветовали пойти преподавателем в музыкальную школу — там как раз разъехались по домам все эвакуированные в войну преподаватели, и поэтому набирали всех, кто хоть мало-мальски мог играть.

Преподавать мне очень нравилось. У меня тогда была исключительная выдержка к ученикам. Сейчас сама поражаюсь, как мне хватало терпения! Уравновешенные нервы были, это я позднее начала срываться, после открытия музея в 1965 году.

И с рисованием я тоже не рассталась, поступила учиться в школу заочного обучения рисованию имени Крупской в Москве. Но так как я по натуре своей была ленивой и легкомысленной, трудиться не умела, то исправно прошла только первый курс, на втором ехала на своих старых запасах, а третий вообще кончила с грехом пополам, с итоговой оценкой все же «4». Документы — о том, что я прошла полный курс заочного обучения, у меня сохранились.

- 5 -

Когда я стала преподавать в музыкальной школе, у меня возник вот такой вопрос: а знаю ли я историю инструмента, который преподаю? И я ответила себе: нет, не знаю. И не представляю. И ученики мои не знают и не будут знать.

и мне пришло в голову познакомиться с этой историей самой и представить в классе своим ученикам образцы инструментов наглядно, чтобы они были более осведомлены о своем инструменте.

И я решила в свой летний отпуск съездить в музей музыкальной культуры им. Глинки в Москве и в музей музыкальных инструментов в Ленинграде. И поехала, летом 1958 года, даже не списавшись предварительно. Но еще до поездки я сделала маленький пробный инструмент — перочинным ножичком вырезала скрипку величиной в четыре с Половиной сантиметра из первого попавшегося куска дерева. И сразу я ощутила, что форма мне поддается, что я ее чувствую руками, нутром. Кстати, эта скрипка до сих пор существует, она находится в экспозиции музея П. И. Чайковского.

И в Москве, и в Ленинграде к моему интересу отнеслись очень внимательно. Я была поражена числом и разнообразие инструментов всех народов мира, их красотой и их необыкновенными формами, которых я никогда не знала и не видела. Я настолько была очарована, что моментально загорелась желанием делать модели всех этих инструментов. Но они были в витринах, их нельзя было взять в руки, тем не менее я их зарисовала с натуры - глазомер у меня тогда был отличный, зрительная память тоже, и было еще какое-то особое чувство осязания их облика.

Вернувшись домой, я немедленно села за работу — воспроизведение виденных мною музыкальных инструментов. Делала я их после занятий в музыкальной школе дома, очень быстро и неутомимо. Модели я помещала в застеклённые коробки, и так как я их делала для познания моими учениками, то я развесила эти коробки на стенах своего класса.

И вскоре это получило такую известность, что среди уроков ко мне стали являться целые экскурсии появились статьи и фотографии в газетах.

- 6 -

… Незадолго до этого, бывая в музее им. Глинки, я однажды увидела модели комнат - гостиные Прокофьева, Чайковского... И подумала - почему бы мне не сделать то же самое? И я поехала в Клин, в музей Чайковского. Однако эта первая моя поездка закончилась ничем. Тема жизни Чайковских в Алапаевске была там в совершенном пренебрежении, экскурсовод очень небрежно и даже недовольно повела меня в одну из комнат и ткнула пальцем в маленькую витрину. Вот, здесь все то, что вы хотите узнать, и ушла. Впервые я встретила такое отношение к своему интересу. Однако я не отказалась от своего замысла — сделать кабинет П. И. Чайковского в Клину и написала туда, уже из Алапаевска, письмо, где объяснила свою задачу. Не этот раз был доброжелательный отклик и приглашение — приезжайте. В свой второй приезд я все тщательно зарисовала, измеряла каждый предмет, каждую деталь и по приезде домой, а я ездила в зимние каникулы, в течение января выполнила этот макет. И, конечно, выставила его в своем классе.

- 7 -

А музыкальная школа тем временем разрасталась, классов не хватало, большие комнаты стали делить перегородками, даже лестничные площадки отделялись и становились классами. От экспозиции о Чайковском не осталось и следа, никто им в школе не интересовался. Но вот общественный интерес как раз возник, и я решила, что надо где-то в музыкальной школе выделить уголок для экспозиции о жизни Чайковских в Алапаевске.

И я обратилась в городской отдел культуры, к Ивану Никитичу Дерябину с просьбой помочь разыскать место для этой выставки. И при первой же встрече с ним я услышала замечательную весть — мне предоставляют комнату в доме П. И. Чайковского, где когда-то жила мать композитора, в той половие, которую занимал Дом пионеров. Пионеров потеснили, а мы с Дерябиным поехали в Клин, договариваться о помощи материалами и экспонатами для устройства экспозиции, так как со времен Чайковского ни одного предмета не только Чайковских, но и квартиры управляющего заводом не сохранилось.

Тогда еще был жив племянник Чайковского Юрий Львович Давыдов, очень похожий на Петра Ильича, просто поражал всех своим сходством. Они договорились с Дерябиным (сохранилась магнитофонная запись этой беседы) о передаче нам, бесплатно, некоторых экспонатов, например, венков с гроба Петра Ильича, а также новой полной выставки-альбома. А я в это время сидела в архиве, мне дали переписку алапаевского периода семьи Чайковских.

Многие из них были на французском языке, и внучатая племянница Чайковского Ксения Юрьевна Давыдова тут же переводила их мне на русский, свободно, с листа.

По возвращении в Алапаевск немедленно началась подготовка к открытию музея — оставалось всего 5 месяцев до 125-летия Чайковского.

Мы с мастером-краснодеревщиком Постоваловым подготовили пять стендов — один, посвященный Воткинску, другой — Алапаевску, третий — Клину и еще два — Модесту Чайковскому и творчеству П. И. Чайковского. У каждого стенда внизу были приставлены застеклённые столики, и в них — временно расположены коробки с моими макетами музыкальных инструментов.

Так как днем у меня было много уроков, до десяти человек в день, то экспозицию я могла готовить только ночью, и так в продолжении четырех месяцев, без сна. Вот тогда-то мои нервы, до сих пор невозмутимые и неподатливые, не выдержали: 7 мая, в последнюю ночь, я все подготовила, со всем справилась, и днем должно было состояться открытие комнаты-музея Чайковского, но в исполкоме настолько были уверены, что я не успею завершить работу к сроку, что совсем не подготовились к церемонии открытия, и когда я им в последний день объявила, что у меня все готово, им пришлось организовывать все торжество на скорую руку, даже фотографа не было.

Первоначально подлинных музыкальных инструментов в музее не было совсем, если не считать одной-единственной фисгармонии, приобретенной мной из частных рук.

Это уже потом появятся и рояль Вирта, и коллекция народных инструментов Ковальского, и самые разнообразные инструменты, принесенные местными жителями или подаренные музею его друзьями из других городов.

Скоро экспозиция уже перестанет помещаться в одной комнате, и исполком представит музею Чайковского еще одну комнату, смежную с бывшей спальней матери.

В это время музей уже полнокровно работал — 3 апреля 1967 г, была проведена областная краеведческая конференция, проходили концерты народной музыки, концерты-лекции на разные темы творчества Чайковского и других композиторов, девять лет подряд давали концерты студенты и педагоги Уральской консерватории...

Из бюджета города были выделены деньги на приобретение музыкальных инструментов. Вот тогда и начались мои поездки за ними в разные наши республики и уже плановые приобретения для музыкальной экспозиции музея.

Музей расширялся. Последние годы перед аварией музыкальный отдел в тесноте уже задыхался от количества экземпляров. Они лежали один на другом, на загородках и перегородках, на планшетах, так что экскурсия в 20 человек уже с трудом размещалась на свободном месте. Приобретение новых инструментов поэтому пришлось прекратить, хотя возможности покупок и были.

И тут нагрянуло бедствие, сложное, но в результате принесшее пользу и свет.

- 8 -

Приближалось 150-летие со дня рождения Чайковского. Эту дату отмечало все мировое сообщество и заговорили о том, что ЮНЕСКО предполагает проложить у нас на Урале культурные дорожки, доступные даже заграничным гостям, и что в один из таких маршрутов хотят включить Верхнюю Синячи-ху и Дом-музей П. И. Чайковского в Алапаевске.

Наше городское руководство прежде не очень-то гордилось тем, что когда-то в городе жил Чайковский. И когда дом управляющих стал аварийным и оттуда убрали музыкальную школу, то проскальзывали даже разговоры о ликвидации экспозиции музея, правда, тут же признавали, что это невозможно, что это было бы преступлением.

Но складировать музей хотели явно, и если бы не письмо из музея П. И. Чайковского в Клину в наш исполком, то так бы, наверное, и было. К счастью, письмо пришло, и в нем как раз были изложены намерения ЮНЕСКО. Тогда-то в исполкоме спохватились, и музей решено было реставрировать.

Меня к этому времени от музейной работы как-то отставили в сторону, превратили в почетного консультанта, хотя я не соглашалась с этой отставкой, потому что я была и в силе, и в уме и могла дальше заниматься своим делом. Тем не менее, когда в 1988 году начала работу комиссия по реставрации, работу над проектом, я передала туда все свои зарисовки и записи по истории дома.

И получилось так, что когда архитекторы привезли свой проект, меня пригласили на его обсуждение. И весьма кстати. Проект оказался никуда не годен, он нарушал архитектуру здания, наполовину разрушал его планировку, так, что восстановить ее потом было бы невозможно.

Вскоре после обсуждения эту комиссию ликвидировали, а вместо неё создали другую, новую. На этот раз правильного направления. Я предложила восстановить дом таким, каким он был во времена Чайковских. Архитекторы сделали все, как должно, очень тонко прочувствовали стиль той эпохи, и к концу 1989 года, то есть в течение одного года, дом был приведен в порядок, впереди были внутренние работы.

Художником-оформителем был приглашен Юрий Викторович Калмыков. Лично мне представлялось, что наш музей должен стать музеем детства Чайковского и представлять период жизни Чайковских именно здесь, в Алапаевске. Мне хотелось, чтобы были восстановлены патриархальный быт и уют их времени — ведь именно они были источником чувств и музыки П. И. Чайковского. Мне хотелось, чтобы жилые комнаты непременно были обставлены как при Чайковских — это нетрудно было сделать, пусть подлинных вещей того периода не сохранилось, но это не так уж и важно, ведь там была казенная обстановка!

В других же комнатах, я предполагала, будет представлено творчество композитора и непременно экспозиция, посвященная теме «Чайковский и современность». И вот, когда приехал Ю. Калмыков, человек, безусловно, талантливый, замечательный мастер-художник, он не говорил прямо о своих намерениях, но я почему-то сразу почувствовала тревогу. Последующее развитие событий меня насторожило еще больше — Ю. Калмыков никому не разрешал познакомиться с его эскизами, с его концепцией, как сейчас говорят.

Но в конце концов все-таки наступил день, когда всем заинтересованным лицам позволено было взглянуть, на макет и принять участие в его обсуждении.

Я очень горячо была против представленного Ю. Калмыковым проекта, потому, что в той идее, которую он выдвинул и которой он был просто одержим, не было ни алапаевского детства Чайковского, ни его семьи, ни окружающего его мира, а были только какие-то абстрактно-возвышенные, космические мотивы. К сожалению, меня не поддержали, потому что от краеведческого музея было много молодых сотрудников, а молодежь всегда более восприимчива на новые идеи, чем люди такого закала, как я.

Конечно, сейчас музей похож на дворец, нужно отдать Ю. Калмыкову должное, он сделал все красиво и благородно, возвышенно, но та атмосфера, в которой вырос Чайковский — она утрачена...

Последние мои впечатления — это присвоение мне звания Академика Академии искусств и ремесел им. Демидовых. Но нужно ли рассказывать? Я не считаю, что я чем-то заслужила это звание и достойна его. Я просто любила и люблю свое дело. И все.

Подготовил О. ВЛАДИМИРОВИЧ

Статья "Дорогая Вера Борисовна" газеты "Алапаевская искра" №87-88 от 18 июня 1994 г. и №91 от 28 июня 1994г.

Категория: Алапаевск | Просмотров: 21 | Добавил: Мария | Теги: Алапаевск | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0