Людмила Романенко - родилась в деревне Буньковой Алапаевского района Свердловской области. Детские годы прошли в Алапаевске. Закончила Ленинградский инженерно-экономический институт. Ответственный редактор-составитель историко-статистических сборников «Вятский край на рубеже тысячелетий. История и современность», выпусков «Памятной книжки Кировской области и календаря», изданий серии «Из истории вятской статистики». Живет в Кирове.

Моя мама Смирнова Мария Павловна (урожденная Шуйских) родилась в 1926 году в д. Буньковой Голубковского сельсовета Синячихинского района Свердловской области в семье хлеборобов. Окончив в 1944 г. Ирбитское педучилище, работала заведующей детским садом в д. Нижняя Синячиха, затем — учительницей начальных классов на ст. Ясашная и в г. Алапаевске (средняя школа №12). Ее педагогический стаж насчитывает более 30 лет.

Мои родители воспитали троих детей. В 1985 г. они переехали к нам в Киров. Сейчас у мамы 6 внуков и 2 правнучки. Великая труженица, она и сегодня ни минуты не сидит без дела: летом — выращивает урожай на садовом участке, удивляя всех своей работоспособностью (крестьянская «закваска»!), а зимой занимается домашним хозяйством. Как человек творческий, рукодельничает. Имеет активную жизненную позицию, проявляя интерес к современности. Тоскуя о своей малой родине, она очень хочет, чтобы о деревне Буньковой, которая когда-то была немаленькой и наполненной созидательной крестьянской жизнью, а теперь умирает, была написана книга. Моя мама — представитель поколения, на плечи которого легла Великая Отечественная война 1941-1945 гг. Я записала ее рассказ об этом времени, о том, что сохранила память.

Предвоенный патефон

Моя родина — деревня Бунькова, где я прожила до войны. Родительский дом стоял в самом центре деревни, возле дороги, соединяющей между собой два города: Алапаевск и Ирбит. Отец мой Шуйский Павел Ианнуарьевич, 1904 года рождения, был председателем колхоза им. Сталина, мама Зоя Егоровна (в девичестве Черемных) тоже работала в колхозе на разных полевых работах, А люди в колхозе перед войной ста» ли жить неплохо. Хлеба было — завались. Скот только ограничивали в личных подворьях, нельзя было иметь больше одной коровы. Чтобы лучше работали в колхозе, а не у себя. Лошадей в личной собственности не разрешено было держать, всех забрали в колхоз.

В тридцатые годы, когда в колхозе дела пошли хорошо, давали на трудодни и деньги. Мы купили велосипед. Взрослый. В 1935-м отец на этом велосипеде привёз меня из Алапаевска домой в деревню (а это 70 км). Он встречал меня на вокзале, когда я вернулась из Свердловска. Там я гостила у дяди Феди, старшего брата отца. Я окончила тогда 2 класса.

На этом велосипеде я быстро научилась кататься, сначала под рамкой, т. к. он был взрослый, мужской, и с сиденья ноги до педалей еще не доставали. В то время велосипеда не было ни у кого в деревне, кроме нас, потом еще появился у счетовода. Его сын Павел тоже катался на велосипеде.

До войны у нас у одних в деревне появился и патефон. Было много разных пластинок. Все старые песни, которые сейчас передают, у нас были на пластинках. Патефон летом по вечерам ставили на подоконник, открывали окно, включали и, меняя пластинки, прокручивали весь пластиночный репертуар. Деревенские, и дети, и взрослые, освободившись от дневных хлопот, собирались послушать музыку. Сидели на лавочке возле дома, на заросшем травой краю канавы вдоль дороги, на лужайке. Никто не танцевал, просто слушали. Тогда ведь не танцевали в деревне, только плясали, но это в праздники, на свадьбах.

Отец мой был работящим, немногословным и по-крестьянски мудрым человеком. Его очень уважали односельчане. Нас, детей, с детства тоже приучали к труду. К окончанию школы я умела выполнять практически всю крестьянскую работу: полоть в огороде, косить, грести, пилить пилой, помогала по дому и ухаживать за скотом.

Поступление в училище. Война. Когда я в 1940 году окончила школу, хотела идти учиться на счетовода. Отец сказал: «Тебе не подойдет эта работа, там нужен твердый характер, это не женское дело, тут нужен мужчина». В колхозе у нас из грамотных людей, людей с образованием, были лишь счетовод и учитель. Кто-то из ребят пошел учиться на зоотехника. А мне только и оставалось — в учителя. И я пошла в дошкольное училище в Ирбит. Конкурсов никаких не было, по-моему, только надо было сдать экзамены. В школе я училась хорошо, и экзамены трудностей для меня не составили.

Год перед войной я уже жила в Ирбите. С довоенного первого года своей учебы помню только здание, в котором училась. Здание было большое, красивое. Прямо напротив училища располагалось общежитие, в котором мы жили.

Когда объявили войну, я была на каникулах дома. Радио в нашей деревне никакого не было, поэтому весть о начале войны пришла из с. Голубково, где находился сельский совет. После известия все мужнины деревни под вечер собрались, сели в лодки и уехали за реку на озеро. Там ловили рыбу, варили уху на берегу, вели свои мужские разговоры. Устроили вечер прощания, т.к. все стали ждать повестки. Они понимали, что не всем доведется вернуться живыми обратно. Так и случилось.

На следующий день пошли повестки. Скоро пришла повестка и отцу. Это случилось в июле, т.к. бабушка и моя сестра узнали о том, что отца забирают на фронт, когда возвращались из леса с черникой. Сразу ему собрали мешок, в который положили все необходимое. Мы, все родные, сели с отцом на телегу и поехали за деревню провожать. Ехали вместе примерно один километр, потом простились, и они уехали в сторону Алапаевска. Уходил он в тот день на фронт из деревни не один. Это была уже вторая партия. Увезли мужчин на войну на нескольких телегах. Было тепло, сухо, день был солнечный, все были легко одеты. Отец, прощаясь, говорил: «Маня, учись. Слушайте мать, помогайте». Женщины плакали, а мы-то ещё не очень всё понимали. В доме нас осталось 7 человек: бабушка Агафья, мама и 5 детей. Из детей я была самая старшая, мне исполнилось 15 лет, Кате было 9, Пете — 6, Зине — 4, а самому младшему, Ване, только годик (он родился 9 июля 1940 г.).

Летом на каникулах я помогала и дома, и в колхозе. Осенью 1941 года я училась уже на втором курсе. Нас ждали серьезные перемены. Училище стало сугубо женским по составу: не стало ни одного мужчины среди преподавателей и ни одного мальчика — среди учеников. Одни ушли на фронт, другие — в трудармию. Здание училища отдали под госпиталь, а нас перевели в другое. Объединили педучилище и дошкольное училище. Общежитие, в котором я жила до войны, было занято под военные цели, а в городском универмаге располагался штаб. Всех, кто приехал на учебу, разместили на частных квартирах, в том числе и меня. Спали мы на полу. Это продолжалось, наверное, месяц, питание налажено не было, я решила бросить учебу и вернуться домой. Там помогала маме. Мама была не против, что я бросила учебу: как-никак помощница в доме.

В колхозе сколько-то я работала помощником бухгалтера, пока настоящая помощница была в отпуске. Я была и помощницей повара летом во время сенокоса, получала на складе и на ферме продукты для столовой, а также развозила вместе с поваром на лошади по покосам приготовленную пищу. Там я раздавала еду работникам.

В войну меня от нашей деревни посылали в с. Кировское. На учебу по противовоздушной обороне. Я, пройдя там курс учебы (это было примерно 2 недели), должна была научить этому своих деревенских. В деревне, в помещении конторы, я провела два занятия, и на этом все закончилось.

 Зимой в войну в деревне работа была организована на молотьбе хлеба круглосуточно: днем работали взрослые, а ночью мы — молодежь. Летом и осенью, во время уборки, на полях снопы с зерном свозили в несколько мест, укладывали их в клади. Зимой к этим кладям подъезжал трактор, здесь же устраивался ток. Начинался обмолот. Молотилка была тракторная. В одну сторону сыпалось зерно, в другую по транспортеру шла солома. Я стояла и откидывала вилами в сторону солому, а стоящие сзади отбрасывали ее еще дальше. Потом мы на волокушах, запрягаясь в них сами, солому оттаскивали на поле чуть дальше и сметывали в скирды. Позднее эти скирды увозили на фермы.

Заготовляли дрова для детского садика, конторы. Ездили в лес на лошади. Березовый лес находился от деревни на запад, в сторону Михалево. Человек 6 взрослых и детей (я ездила вместе с мамой) садимся в сани и едем в лес. Там двуручными пилами спиливаем березы, распиливаем их на чурки и складываем в одно место. Снег глубокий, в снегу проваливаешься, пока идешь до дерева и потом пилишь, но надо работать. Одеты были на ногах в валенки, а на себе — у кого что было: полушубки, пальтушки. Вывозили дрова из леса уже другие наши односельчане, посланные специально для этого.

Летом работала я и в поле. В августе 1942 в колхозе на жатве хлеба устроили соревнования. И я за неделю серпом убрала (сжала и связала в снопы) рожь на площади в один гектар. Целый гектар вручную! Победителей было двое: я, 16-летняя девчонка, и ещё одна женщина Зоя Ефимушковых. В награду полагался пуд хлеба. Мне сначала не хотели выдавать, потому что я не была членом колхоза, но за меня вступился бригадир: «Как не член колхоза? Она выросла здесь, на наших глазах, родители — члены колхоза, значит и она тоже — член колхоза». После этого и я получила положенный пуд хлеба.

В нашем доме в горнице я сначала повесила на стену для красоты географическую карту. Потом сама сделала ковер из лоскутков, которыми обтянула кусочки картона, и повесила его вместо карты. Это было первое мое серьезное изделие. До этого мое рукоделие заключалось в обвязывании цветными нитками носовых платочков, сделанных из ткани. Этим я занималась в Ирбите в первый год своей учебы. Освоила я вязание, можно сказать, самостоятельно. Мама, конечно, умела вязать, и я просила ее научить меня. Но у нее не было времени долго сидеть со мной и учить. Она показала мне, как надо держать крючок, как начинать вязать. Я начинала это делать, но у меня ничего не получалось, она нервничала и говорила, что я делаю все неправильно. На этом вся учеба кончалась. И уже, уехав в Ирбит, я стала кумекать потихоньку и научилась.

Поначалу все считали, что за год война закончится. Но этого не случилось, и через год, осенью 1942 г., я вернулась на учебу в Ирбит.

Не помню, как и где, но именно в этот пропущенный год учебы я потеряла свое свидетельство о рождении. Чтобы продолжать учебу, получить паспорт и просто, чтобы куда-то поехать, этот документ был необходим. Дубликат можно было получить только в городе Алапаевске. Пришлось мне одной идти пешком в Алапаевск за этим документом. Ни много ни мало, 70 км пешком туда и столько же обратно. Через поля, деревни и леса. Шла одна. Останавливалась по дороге только однажды у своих родных (сестры бабушки Агафьи) в д. Первуновой.

До войны попутным транспортом (возили в Ирбит продавать из колхоза хлеб, овощи) привозили мне продукты, а во время войны я уже сама возила их на саночках, только однажды за все военные годы мне их привезли на лошади.

Из Ирбита на каникулы ходила домой пешком. После занятий в последний учебный предканикуляр-ный день (обычно это было в 12 часов дня) собиралась и — домой, 50 км, не останавливаясь, без всяких перекуров. Из 50 км километров 10 шла лесом. Одна, т. к. в войну все, кто вместе поступал, бросили учебу. Не боялась. И зимой, и летом. Однажды летом, возвращаясь с каникул в Ирбит, шла не обычной проезжей дорогой, а лугами. Началась страшная гроза, я испугалась и спряталась в кусты. Конечно, все равно вся вымокла насквозь. А шла я этим путем, чтобы зайти к своим родственникам в д. Соколову и попросить у них велосипед, чтобы доехать до Ирбита (у нас к тому времени велосипеда уже не стало), но хозяйка велосипед не дала (побоялась, наверное), и я дальше опять пошла пешком. Расстояние преодолевала часов за 8-9. Помню, не раз, возвращаясь из Ирбита и дойдя до Буньковой,, по пути к дому проходила мимо клуба, был поздний вечер, клуб еще был открыт, но зайти туда сил уже не было.

Молодежи моего возраста и чуть младше в деревне было много. На фронт таких не брали, и все помогали оставшимся женщинам как могли, заменив мужчин, ушедших на войну. Кажется, за день так устанешь, а наступает вечер, и все равно бежишь в деревенский клуб, где собиралась вся молодежь. Играли в разные игры, брали в библиотеке книги, гуляли по деревне. Хоть и были полуголодные.

Во время войны все свои ценные вещи (патефон, файшонки (кружевные накидки на плечи. — Л. Р.), фаянсовую посуду и велосипед) мы вынуждены были обменять на хлеб. Патефон был продан трактористу вместе с пластинками.

В деревне Елань, расположенной неподалеку, жил двоюродный брат отца Григорий, на фронт его не взяли. В годы войны он заведовал фермой. Отец с фронта писал: «Обратитесь за помощью к Григорию, если будет плохо». А получилось так, что, наоборот, мы помогли ему. В войну мы зарезали корову, чтобы рассчитаться с государством и сдать мясо. Мясо сдали и за себя, и за Григория, а он так и не вернул нам мясо. Потом купили корову недорого в деревне, она была истощена до предела, хозяева и продали ее оттого, что нечем было кормить. Мама любила ходить за скотом, сказала: «Я её выхожу», но корова сдохла.

Рядом с нашим домом возле дороги стояла часовня. В тридцатые годы, году в 1937, с нее был сброшен крест, а сама часовня закрыта. Вскоре там был устроен гараж для единственной колхозной машины. В войну машину забрали на фронт, а позднее и саму часовню разобрали дотла и куда-то увезли весь кирпич.

Во время каникул летом 1943 года .вместе с другими колхозниками работала я на ремонте дороги на Алапаевск. По дороге колхозы возили в Алапаевск сдавать государству хлеб и обязаны были поддерживать её в хорошем состоянии. Каждый колхоз отвечал за конкретный участок. Нашему колхозу был отведен участок недалеко от г. Алапаевска. Мы работали в районе станции Си-нячиха, грузили из карьера и возили на дорогу на лошадях, запряженных телегами, щебень. Жили прямо в придорожном лесу в палатках, т.к. до д. Буньковой было неблизко. Домой не ездили до завершения всей работы. Видели пленных немцев, которые делали железнодорожную насыпь строящейся железной дороги на Серов. Там же, в районе станции Синячиха. Близко подходить мы побаивались, к тому же немцы работали под охраной, которая никого не подпускала к пленным на значительное расстояние.

В войну донашивали то, что было приобретено до войны. В магазинах не только в деревне, но и в Алапаевске перед войной одежды практически никакой не было, за товарами ездили в Свердловск, покупали там ткани и шили себе одежду. Я помню, как-то до войны мне купили готовое платье (с рук у одной женщины, которая приезжала в деревню и продавала вещи, уже не новые, но фабричного пошива). С синими и зелеными цветочками. Красивое! Купили тайком от отца, бабушка говорит: отцу не сказывайте. Мне оно очень нравилось. Когда платье стало грязным, выстирали, пошли полоскать на реку в проруби, повесили на дерево и забыли. Когда дома спохватились, вернулись, но платья там уже не было. И еще прошло очень много лет, прежде чем я вновь надела на себя фабричное платье, до этого всю одежду приходилось шить.

Отец писал с фронта часто, писал маме и отдельно нам, старшим детям. Интересовался нашими делами, учебой, жизнью в деревне, известиями о других земляках, ушедших на войну, в том числе и о своеv старшем брате, кадровом военном Его письма читали вслух мы, дети потому что и мама, и бабушка были неграмотными. Мы ему тоже писали часто письма, каждый от себя он очень рад был им и благодари: нас. Однажды в августе 43-го вместе обычного солдатского треугольника в дом принесли похоронку. Быт: горе. Но в смерть отца верилось не до конца, т. к. эта похоронка была уже второй по счету. В первый раз годом раньше, такая же приходила к нам, но потом мы получили письмо от отца из госпиталя. Он сообщат что был в бою тяжело ранен, и все решили, что убит. После госпиталя он продолжал воевать под Смоленском. Особенно долго не верила в его смерть мама, все надеялась на ошибку. И даже когда окончилась война ждала, что вот-вот откроется дверь и он войдет в дом.

Ваню, самого младшего из детей все в семье очень любили. Из старой отцовской одежды сшили ему курточку, пришили к ней погоны. И он был у нас как маленький солдатик.

В войну, когда уже убили отца, быт с очень тяжело и есть было нечего, бабушка Агафья брала Ваню и ходила просить милостыню. Собирали милостыню они в д. Голубковой, которая находилась от нашей за 3 км.

Это не спасало. Семья была большая, и всех надо накормить. Не хватало хлеба. В войну мама, одна с деревенскими мужчинами, ходила в Верхотурье менять вещи на хлеб Было это поздней осенью, когда завершались основные работы в поле. Путь — неблизкий, и они ночевали в зародах сена, чтобы не замерзнуть.

Вот тогда и унесены были из дома наши красивые файшонки. «Файшоночный» хлеб не дал умереть с голода. Летом мы ловили рыбу. Рыбы в Ницце и в озере за рекой водилось много. Этим промыслом мы овладели с малых лет и детьми ловили рыбу на мелководье наволочкой, а в омуте — бреднем. Удочек никаких у нас не было. Летом всегда ходили в лес по ягоды: землянику, чернику, смородину. Любили, надев через плечо зобёнку (сплетенную из лыка сумку на длинной ручке), лазить и собирать черемуху на лугу. Осенью ходили за брусникой и клюквой. Начиная с самой весны, собирали молодые побеги сосны и ели, потом — стебли репья и пучки. Осенью в урожайные годы шиш-ковали, заготовляли в лесу кедровые шишки и орехи. Однажды мы, дети, набрали шишек не один мешок о не смогли сами принести их домой. Сбегали в деревню за мамой, она приехала на лошади и увезла собранный урожай. Эти шишки лежали в амбаре в отдельном сусеке иногда не один год. От смолы перед едой мы обжигали: их в печи или на костре.

В деревне у нас до войны никакого электричества не было. По вечерам зажигали в домах керосиновые лампы. Это было единственное освещение. Но уже году в 1943 сначала по-ставили на улице деревянные столбы, натянули провода и пустили по ним ток. Керосиновые лампы заменили электрическими лампочками.

В войну в Ирбите, когда я вернулась в училище, мне дали общежитие в здании напротив училища, и после этого я до самого конца учебы уже жила там. В отдельном здании возле общежития стояла столовая, где мы и питались. Каждому были выданы карточки, из них по мере надобности вырезали талончики. Хлебные карточки были отдельно. Помню, выкупала по ним самостоятельно хлеб в магазине: да-вали на день 400 г мягкого, теплого, сыроватого черного хлеба. Можно было вместо хлеба на этот же талон купить сладкие пряники. Иногда мы так и делали. Конечно, выделенного по талонам питания не хватало, и для своей столовой мы сами выращивали картошку. Это было какое-то подспорье. Картофельное поле находилось за городом. Кажется, и не так далеко, но все равно: дадут тебе ведро картошки на посадку, и на себе несешь его до поля. Казалось, очень тяжело. Осенью во время копки картошки ее сразу сортировали: крупную отправляли в столовую, а мелкую складывали в сарай, который стоял здесь же, на поле. Она замерзала, и зимой мы ели мороженую картошку. Кроме уборки своей картошки, нас посылали осенью на уборку в колхоз возле Ирбита. Там мы, девушки, помогали убирать урожай колхозного картофеля. В столовой, помню, нам нередко весной, когда уже появлялась первая зелень, готовили суп из крапивы. А в деревне мы почему-то крапиву никогда в пищу не использовали, я этого не помню.

В училище у нас была военная подготовка, нас учили стрелять и готовили на сандружинниц. У меня все получалось. Я стреляла очень метко. Мама очень беспокоилась, что меня заберут на фронт. Помню, однажды во время каникул она взяла меня и повела в д. Голубкову к ворожее, чтобы узнать у нее, пошлют ли меня на войну. Гадалка, поворожив на картах, сказала, что на фронт меня не возьмут, и все немного успокоились. Так оно и случилось.

Из иностранных языков мы в училище изучали немецкий. Можно представить, какое отношение к нему было во время войны с Германией! В классах мы сидели за партами, парты были старые, скрипучие. Как только в класс заходила преподавательница немецкого (немолодая женщина), все сразу начинали шататься на партах, они скрипели, создавался невообразимый шум, услышать было ничего невозможно. Она все равно продолжала объяснять, но никто не слушал. Учительница сама тоже все понимала. Меня она почему-то приглашала к себе домой и занималась со мной там. Мне было трудней, чем остальным, потому что я в своей школе иностранного языка никакого не изучала, у нас в деревне его просто не было.

Весной 1944 г. нас послали на лесозаготовки в д. Боровую. В лесу было тяжело работать, надо было вручную спиливать целые большие деревья. А были одни девушки, все худенькие, из них многие были эвакуированы из какого-то детского дома с Украины, и леса они раньше в глаза не видели. Я их учила обрубать сучья, помогала пилить. Работа для нас (а для них особенно) была непосильная. Они стали возмущаться, хотели все бросить и убежать с лесозаготовок. Эти слухи как-то дошли до директора, она пришла к нам прямо в лес на место нашей работы, провела разъяснительную беседу, которая была очень убедительной. Все остались до конца, пока не сделали все, что было положено. Война еще продолжалась.

Нередко мы ходили с концертами в госпиталь, который располагался напротив общежития (до войны это было наше училище), выступали перед ранеными бойцами. Я пела вместе со всеми в хоре. До войны, на первом курсе, я начала заниматься музыкой, училась играть на рояле, мне ставили пятерки. В госпитале находились в основном тяжелораненые. В большом зале, где до войны как раз стоял рояль и мы занимались музыкой, сейчас были кровати, и на них лежали раненые. На наше выступление приходили на костылях солдаты из других палат. Это были те, кто по состоянию здоровья мог самостоятельно встать с постели.

В 1944 г. я закончила педучилище. Была направлена на работу в деревню Нижняя Синячиха заведующей детским садом. В деревне я жила на квартире вместе с хозяйкой. Новый 1945 год отмечали в клубе, там был организован праздник и разные конкурсы. Я получила приз за инсценировку «Гитлер — капут!». А выглядело это так: на веревке я тянула и провезла по всему клубу перед зрителями корыто, в котором лежал якобы труп Гитлера с характерными усиками. На животе надпись на листке бумаги: «Гитлер — капут!». Под смех собравшихся корыто из зала поднялось на сцену, и под аплодисменты мне вручили главный приз.